Больше ста лет назад немецкий философ и лингвист Вильгельм фон Гумбольдт (1767-1835 г.г.) высказал очень простую и оттого не менее значительную мысль, которая заключалась в том, что слово не является эквивалентом предмета, как воспринимаемого органами чувств, но пониманием его, закрепляемым в языке посредством найденного для него обозначения. И объяснял это тем, что точно также слова санскритского языка, обозначающие слона, не являются аналогом чувственно воспринимаемого предмета, но пониманием того, закреплённым в языке посредством найденного для него плана выражения, потому формируют обозначаемые как животного «дважды пьющего», набирающего воды сначала в хобот, затем в рот, как «двузубого», имеющего два бивня, как «снабжённого рукой», использующего хобот подобно тому, как человек — руку. А если взять в качестве примера обозначающее слона в индоевропейском формате, оно также должно бы иметь предметом своего обозначения не явление слона как такового в целом, но какую-нибудь одну существенную особенность, которая чувственно будет восприниматься как большие и сильные ноги-стопы, толстая кожа, пара драгоценных бивней, жизненно необходимый длинный хобот или как большие и широкие уши, потому сформирует обозначаемое животного «большеногого», «толстокожего», «саблезубого», «длинноносого» или быть может «лопоухого». Или применительно к другому какому бы то не было языку, понимание слова в плане выражения предвосхищает лишь ему свойственный образ, который был положен в основу наименования, отстраняющего любые другие акциденции как несущественные свойства. Отсюда следует, что слово выражает понятие в то же время, в какое имя образует понятие по предмету, как свойственному тому или иному явлению, в данном случае, животному. Так применительно к проблеме с форматом верблюд смысл обозначаемого по свойству «тяжеловоза», вьючного животного, поскольку верблюды поднимают до 30 пудов чистого весу на своём горбу, вряд ли можно будет признать аутентичным до тех пор, пока дискретная материя обозначающих не будет изучена досконально методом разложения на структурные элементы или элементарные конструкции, которые представляли бы некий лингвистический код объекта, наблюдаемого в природе.
По новому интересной и не традиционной в связи с этим выглядит этимология немецкого слова Elephant [элефáнт], которое возводят к французскому elephant [элефã], восходящего к латинскому же elephantus [элефáнтус], как обозначение слона. Латинская форма в свою очередь восходит к греческой форме ελεφαντος [элефантос], в косвенных падежах ελεφαντ, как возникшему на базе греческого έλέφας, якобы под влиянием арабского al ephas, восходящего своими корнями к древнеиндийскому ibhas и далее к древнеегипетскому ābu в том же значении.
Сложность этимологического анализа заключается в отсутствии на достаточно ранней стадии формального сходства между обозначающими и кроется лишь в проблеме обозначаемого. И относительно ранняя фиксация для французского обозначающего вряд ли могла привести к формальному заимствованию слова в немецком! Так в отличие от немецкого языка означающее [элефã] не совпадает с обозначающим же французского слова elephant.
Дело всё осложняется ещё и тем, что немецкому обозначающему соответствует устаревший в новых условиях древнерусский формат вельбудъ (вельбѫдъ), как обозначающее верблюда, якобы возникшее на базе готской формы ulbandus, — обозначающего уже не верблюда, а как явствует из официоза слона! Последнее развилось на почве немецких диалектов, попавши в древние германские языки как верхненемецкое olbenda, англосаксонское olfend, северное ûlfandi и прочее, что заставило думать некоторых этимологов о немецком слове как о греческом έλέφας, приводя дополнительно факты употребления таких обозначающих как elpent, elefant, helfant и даже Elfenbein. И показательна в этом смысле фамилия Гельфанд.
Первое, на что хотелось бы обратить внимание, это тезис о наличии в прошлом структурного «v» в греческом elephant (< (v)elephant*: (v)eho, везу, в дорийских диалектах греческого), придыхательного «ph» через [f] в греческом ελεφαντος и носовых гласных [ą], [ǫ], о чём сигнализирует индоевропейский формант «an» и «on» в старославянском соответственно, равноценный форманту «у» в основе древнерусского вельбудъ, с восстановительной рефлексией исконно славянских праформ: veleputъ*, vel’putъ*. Непроизводная основа vele (vel’) составляет такие слова как Велемир, велеречивый (вельможа, вельрыба) в значении чего-нибудь великого, то есть большого, сильного, быстрого и выносливого. Непроизводная основа putъ выделяется в таких словах как лилипут (швед. lilla, малышка; lille, малыш; fot, стопа), футбол (англ. foot, стопа; ball, мяч), а также пятка «задняя часть стопы», пятиться «идти задом наперёд», пядь «стопа животных», пясть «кисть человека», пять «имя числительное» (по количеству пальцев на руке и ноге у подавляющего большинства животных). Путь, общая длина расстояния, измеряемая в стандартных линиях отрезков, составляющих бесконечно малые промежутки, пройденные за единицу времени, — первоначально как единицы измерения, наименьшие линейные значения расстояния, пройденного пешим ходом и равного длине одного шага либо стопы. Путник тот, кто преодолевает большие расстояния своим ходом; путешественник “тот, кто проходит путь по миру”. Древнегреческое название Чёрного моря, Эвксинский понт, обозначает водный путь, благоприятный для торговли и мореплавания, но бывший до того «Аксинским» понтом, неблагоприятным для гостей морским путём. Жаргонное беспонтовый, непутёвый, беспутный. Брать на понт. Или понтон, переправа; мост. Показательна тут фамилия Bond. Аналогичное по составу непроизводных слово велосипед равнозначно по содержанию; средства передвижения нередко сопоставляют с хорошо известными объектами в живой природе: самолёты — с птицами, автомобили — с лошадьми, корабли — с верблюдами, но велосипеды — со слонами.
Поэтому, вследствие присущих слону тех или иных свойств, словообразующим является свойство больших и сильных ног-стоп. Аутентичное словообразование в формате veleputъ* дословно означает “большеног”; вариант vel’putъ*. Точный аналог этого представлен формой древнерусского вельбудъ, основное значение которого по второй непроизводной может быть понято также, если исходить из типовых слов бедро «ляжка» и бодаться «лягаться», в контексте чего легавые (быстроногие собаки), лягушка (быстроногое земноводное) и английское а leg, нога, к тому же быдло (домашний скот; не столько рогатый, сколько ногастый), то есть крупная скотина: сербское бед, конь. Верблюд к домашнему скоту имеет самое непосредственное отношение, такое же, как слоны или даже мамонты, а может гораздо большее. Также бодрствовать, находиться не во сне; бдеть, не спать, а быть внимательным: всенощное бдение, молитвенное стояние; будить, поднимать спящего на ноги; обыденно, когда изо дня в день время проходит на ногах. Итак, тезис о том, что греческое elephantos — это сложносоставное слово, имеет все основания для того, чтобы быть правдой.
Особенностью греческой фонологии, согласно официальной версии, является переход индоевропейских звонких придыхательных в соответствующие глухие: [bh], [dh], [gh] > [ph], [th], [kh]. В данных условиях греческая форма ελεφαντος является развитием индоевропейского vel’bhand*, прямым аналогом которого является древнерусское вельбѫдъ, которое с присущей этому слову мотивацией не только не было, но и не могло в принципе быть заимствованием из готского формы обозначающего ulbandus. И в то же время наравне с индоевропейским vel’bhand* имелась его диалектная форма vel’phant*, трансформировавшаяся в греческой и латинской письменной традиции в соответствующие этому формы ελεφαντος и elephantus. Древнеиндийское же ibhas и арабское al ephas наряду с древнеегипетским ābu являются анаморфами и теми деструктивными словами, в которых основы подверглись деформации на уровне означающих со стороны как древних языков Индии, так и Африки и вследствие утраты первоначальной мотивации слов сменяющими друг друга поколениями носителей индийских и африканских реликтовых диалектов.
И особенностью германской фонологии согласно официально принятой версии явился соответствующий переход индоевропейских звонких придыхательных в звонкие: [bh], [dh], [gh] > [b], [d], [g]; вследствие чего возникла основа готского форманта band. А деструктурированный основной формант ul в готском языке появляется вследствие деформации структурного «v» и усвоения основы (w)ul, как инвариант (u)ul, наглядным примером которой остаётся немецкое Walfisch «кит» как “большая рыба”, аналогичное древнерусскому вельрыбъ и balamina в том же значении на санскрите. Ulfilla или Wulfilla (< гот. wulfs, волк), епископ, как имя автора готского перевода частей Библии. След сделать то заключение, что исконная форма wulbandus*, вариант uulbandus*, изменилась до исходного ulbandus, и что древнерусская форма обозначающего вельбѫдъ никоим образом не могла быть заимствована из готского, также как и вельрыба — из немецкого. Поэтому и ulbandus не может быть заимствованием из греческого посредством латинского, поскольку для грамматики последнего сложно образованные слова типа elephantus не являются актуальными; для первого приемлемым останется актуальное okypous [о:кюпу:с] «быстроногий», отнюдь не elephantos, хотя ради справедливости ещё раз обращает на себя внимание греческое έλέφας, уже как будто диалектное!
И второе, на что хотелось бы обратить внимание, это факт, что в большой семье славянских народов для обозначения верблюда употребляются исключительно слова, лексически и семантически очень близкие по своему происхождению, но различаемые в плане выражения второй непроизводной: украинское вельблюд (др.-рус. вельблоудъ, ср. вельблѫдъ), русское верблюд или белорусское вярблюд с диссимиляцией сонорного согласного (л → р), верхнелужицкое wjelbɫud либо польское wielbląd, чешское velbloud и словацкое vel’blúd, в которых выражены основы vel’ (wiel) и блуд (блѫд), будучи корнями таких слов как великий (устар. велий) либо блудить (др.-рус. блѫдити) с типичным значением блуждать по свойству животного много бродить «ходить»; в дословном значении “великий ходок”, откуда вульгарное блядь «шлюха» и просто наблюдение «нахождение». Следует добавить к этому бельблjодъ, берблjодъ с ассимиляцией губно-зубного согласного (в → б) и диссимиляцией сонорного, а также отметить актуальное в исландском úlfalda. Сравнительно балда, бродяга, шатун; тот кто слоняется без дела. Сказка о попе и работнике его балде. В другой группе славянских языков для названия верблюда употребляются обозначающие в греческом формате, а именно «καμíλος»: болгарское камила, боснийское camel, македонское камила, словенское kamela и сербское цамел, и только хорватское deva. Более того, для обозначения слона в вышеупомянутых языках употребительны слова только в одном формате — слон. Итак, тезис о том, что формат лексемы верблюд явился следствием заимствования нетипичной формы из готского не имеет под собой достаточных оснований и поэтому не выдерживает критики.
Столь недвусмысленное и более чем определённое значение для одного только верблюда в указанных языках является ещё одним подтверждением того, что и сами носители хорошо понимали разницу между этими животными и не имели ни малейшего права, да и не могли в повседневном быту физически принимать одно животное за другое. По этой причине, устаревшая форма обозначающего в древнерусском языке, вельбудъ, если и возымела когда-либо значение слона, будучи верблюдом, то скорее всего это происходило где-то на ранних этапах его становления как понятия об исключительно местном животном на территории, где обитали азиатские и африканские слоны. А до того имели место устаревшие нынче русское и готское слово, восходящие к своему источнику в единственном значении верблюда. Дальнейшее влияние греческой и латинской культуры на иные европейские языки могло привести уже к тому, что по линии славянских языков обозначающее верблюда в старославянском, сходное с обозначающими слона в романско-германской языковой семье, переформатируется в вельблудъ с тем, чтобы в условиях омонимии не путать одно животное с другим. А так как на севере Европы верблюды по тем временам не обитали и в наше время никто отродясь не видел, то за омонимичным готским словом закрепляется значение не верблюда, а слона. И это не говоря о значении мамонта, которое тоже могло иметь место до тех пор, пока животное не вымерло, после чего значение могло перейдти на верблюда. Но в таком случае и формат вельблоудъ мог сложиться в столь отдалённую эпоху как палеолит.
Такая постановка вопроса легко разрешает возникающие с этим противоречия, исторически связанные теми обстоятельствами, в которых эта форма, вельбѫдъ, окончательно складывалась, но с течением времени безвозвратно устаревала и в конце концов переставала быть общеупотребительной в значении верблюда, уже в новых языковых условиях предоставив и место и время значению одного лишь слона. Данные метаморфозы могли произойдти, а скорее всего так оно и происходило, когда носители прежнего значения утрачивали свои жизненные позиции в местах обитания этого животного, и слово, обозначающее верблюда, вдруг перестало быть неотъемлемой и в то же самое время необходимой частью хозяйственной деятельности человека.
Тоже верно, что слово, первоначально обозначавшее верблюда как домашнюю скотину, ну а в ходе древних миграций человеческих особей в Индию и Африку обозначившее слона с придыхательным звуком, мотивируется с точки зрения и современного русского и славянских языков по свойству животного, имеющего большие и сильные ступни ног, способного довольно таки быстро, в достаточно короткие сроки по меркам старого времени, доставить как можно больше груза к месту назначения.
Таким образом, перенос основного значения «большенога» с одного животного на другое, а именно с верблюда на слона, по свойству тяжеловоза, должно быть признано аутентичным.
P. S. Царь всех зверей Лев объявил на общем собрании, что каждый день будет съедать по одному Верблюду. Звери все как один не на шутку переполошились, и сломя голову, куда глаза глядели, бросились бежать в разные стороны. На ту беду Заяц бежал; не понимая, что происходит, остановил испуганного насмерть Слона и спросил его:
— Что случилось?
Слон рассказал ему как на духу всё, что слышал сам собственными ушами!
— Но ты ведь не Верблюд, а Слон! — возопил Заяц.
— Это ты Льву скажи, что я — не Верблюд!