МОРФОЛОГИЯ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ МЫСЛИ
Автодидактический материал
Часть первая
История вопроса и постановка проблемы
Вначале было слово, и слово было у бога, и слово было богом.
Евангелие от Иоанна
2
Антропологи в местах раскопок древних стоянок и могил, изучая остатки ранней материальной культуры первобытных людей, не находят следов языка, которые могли быть оставлены ими на камне в виде «черт и резов» и на костях умерших животных, не говоря уже о том, чтобы найдти их запечатлёнными на слух, ведь в устном языке никаких археологических остатков нет и быть не может. И поэтому первобытного языка невозможно найдти ни в истории, ни в преданиях, ни в грамматиках, — это из области общих интересов и гипотез, а все известные языки, когда-либо засвидетельствованные какой-либо письменностью, сложились исторически. По такому поводу Ф. В. Гумбольдт (1767-1835 г.г.), виднейший немецкий лингвист и теоретик, писал, что «ещё не было обнаружено ни одного языка, находящегося за пределами сложившегося грамматического строения. Никогда ни один язык не был застигнут в момент становления его форм» . И в данном случае язык первобытных людей не подлежит восстановлению, а его воспроизведение не будет являться делом обыденным. Перепроверить же опытно и исследовать устную речь изначально, как это было, практически невозможно. Предполагается, что изустный язык зародился более 50 тысяч лет назад, чему однако нет никаких доказательств, кроме тех, что могут быть получены в результате изучения останков черепов и их строения применительно к деятельности речевого аппарата. Как следует, ещё в 1866 году Парижское лингвистическое общество наложило запрет на рассмотрение гипотез о происхождении языка и человеческой речи как на «бесполезные» и «непродуктивные», а председатель Лондонского филологического общества в 1873 году заявил, что подобные вопросы не относятся сугубо к лингвистическим. И всё-таки первобытный язык интересовал людей с ранних времён и вопрос о его происхождении решался всегда по разному в обозримом прошлом. Но как бы там не было, не может быть сомнений в том, что возникновение членораздельной речи дало возможность человеку в своё время подняться на уровень выше его сообщающихся действий в стаде и выделиться из мира бессловесных животных, объединивши усилия по труду сначала в общинно-родовом строе, а затем и в общественно-государственном устройстве, развивая собственное мышление и начиная строить совместное предприятие. И не может быть сомнения, что одновременное развитие языка вместе с управляющими функциями лобных долей головного мозга ознаменовало собой наступление человека и всей человеческой цивилизации. Непонятно лишь откуда взялись все эти слова как названия предметов и явлений. А потому вопрос о происхождении языка — это в первую очередь есть вопрос о происхождении слов. Так как язык первобытных носителей может быть понят исключительно по самому факту своего существования через фонетику, грамматику и лексику, а живые носители первобытной речи канули в веках и не оставили после себя какой-либо письменности, то и не представляется возможным возродить их язык. А всё что осталось от них, — это слова как они есть.
Каким бы примитивным не был тот самый первый язык, всё же это был язык, у которого были пусть наивные, но закономерные связи между словами. И он должен был расти и развиваться в самом себе, пополняясь всё более интересными новыми словами. Люди вынужденно опирались бы на те закономерности, которые только и были свойственны их изначальной речи. На самом же деле они вынуждены были прибегать к методам этимологического анализа, восстанавливая на уровне лексических соответствий этимологические связи слов.
Так, известно, что в грамматике Панини (IV в. до н. э.) и в других древнеиндийских грамматиках приводятся длинные списки корней, всего 1993 корня, с определением их значений и ссылками самого автора на работы многих своих предшественников и даже на отдельные грамматические школы. Однако для древнеиндийских грамматиков слово не имеет самостоятельного значения ни в плане содержания, ни в плане выражения. Это значение несёт в основном предложение, так как только оно и в состоянии выражать содержательно мысль. Слово лишено этой возможности и поэтому вне предложения не существует, но вместе с тем проводится членение предложения на слова с оговоркой, что оно облегчает изучение грамматики. Говоря современным на сегодня языком, активное значение слово приобретает лишь в контексте высказывания, а вне контекста пассивные значения слова не являются актуальными, оставаясь в рамках словарных статей. Но если в Древней Индии учение о словах не вызывало возражений и приобретало в последующем эпигонский характер, чтобы сохранить в чистоте и неприкосновенности священные тексты Вед, то уже в Древнем Китае (V-III в.в. до н. э.) продолжались оживлённые споры об отношении имён к образуемой ими действительности. Так, великий китайский философ и мыслитель древности, Конфуций (551-479 г.г. до н. э.), обращал внимание на природную связь вещей и их названий и утверждал, что «исправление имён» должно стать первым и необходимым шагом в управлении государством: «Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться» . Его теорию «исправления имён» принимали в школе легистов, но философы даосизма говорили о произвольной связи, как будто сама собой возникающая между словом и понятием. Слияние философских течений наметилось у Сюнь Куана (III в. до н. э.), китайского мыслителя конфуцианского толка. Заметим, что теория Конфуция об управлении государством через «исправление имён» и образов, с ними связанных, как нельзя лучше подходит и к условиям российской действительности. В Древней Греции спор о двух трактовках происхождения имён в большинстве своём вёлся между известными школами Пергама и Александрии и проходил уже по вопросам об аномалии и аналогии в греческом языке. Пергамские философы выделялись своей приверженностью аномалии, преувеличивая в любом случае вероятность исключений. Они придерживались того мнения, что вещи имеют названия благодаря искусным в этом деле учредителям имён. Демокрит (460-370 г.г. до н. э.), рассуждая о соотношении вещей и названий, пришёл к выводу, что имена и образы не имеют ничего общего с природой самих предметов и явлений, а потому вещи называются своими словами вследствие некоего соглашения между людьми, по понятиям. Аристотель (384-322 г.г. до н. э.), основатель формальной логики и создатель силлогистики, заложивший основы грамматического искусства греческо-латинского мира, определил слово, под которым он понимал языковой знак, «символ», как единицу значения и единство психического, как находящегося в душе, и материального, как произвольно взятой звуковой оболочки. Аристотель обращает внимание на то, что предметы и явления и оставляемые ими впечатления в сознании человека для всех людей одинаковы, хотя знаки языков, на которых они говорят, везде разные. Отсюда он приходит к выводу, что ни одно слово не существует от природы, по аналогии, и поэтому слова связываются с теми или иными предметами и явлениями произвольным способом, аномально. Александрийские же философы отличались приверженностью аналогиям, связывая названия предметов и явлений с природой самих этих вещей, естественные или искусственные свойства у которых образовали звучание и значение имён. Гераклит Эфесский (540-480 г.г. до н. э.), как представитель ионийской школы и политический мыслитель пророчески-реформаторского направления, рассматривая отношения между вещами и названиями, полагал, что каждое слово неразрывно связано с таким понятием, которое становится причиной наименования образа. Хрисипп (280-206 г.г. до н. э.), будучи глава философской школы стоиков, придерживался в этом смысле убеждения, что слова «изначально истинны» и соответствуют естеству определяемых ими понятий. Мысль Хрисиппа заключается в том, что знаки имеют не только условленное значение, но и звучание, которое символически связывается им с природой самих предметов и явлений. Общим в споре между александрийской и пергамской школами было то, что одни и те же идеи, возникающие в сознании разных людей, говорящих на разных языках, нуждаются сначала в истолковании, а потом в наречении, — либо по аналогии, либо с аномалией. Наглядным примером слова с аномалией является термин, для которого совсем необязательно, но с вероятностью всегда можно найдти изобретателя. А уже из эллинистической Греции прения между сторонниками аномалии и аналогии в свете пергамской и александрийской школ перешли в Древний Рим. Варрон в своих этимологических изысканиях опирается на взгляды стоиков о понятийной связи слов со своими предметами и явлениями. Он же отмечает изменения в составе слов на уровне их написания, озвучания и назначения, а также наличие многих заимствований и зачастую упущений в связи с учредительской деятельностью «законодателей» слов, как факторы, затрудняющие проведение этимологического анализа, чем естественно предостерегает многих философов от различного рода этимологических фантазий. На раннем этапе средневековой мысли преобладает идеология одного из выдающихся деятелей западной патристики — Августина Блаженного (354-430 г.г.), богослова, представителя Церкви, основоположника христианской философии истории, последователи которого несколько веков выступали под видом августианства, более ориентированного на Платона и неоплатонизм, чем на Аристотеля. Но на позднем этапе в Средневековье возобладала идеология Фомы Аквинского (1225-1274 г.г.), иного богослова и учителя Церкви, основоположника христианской философии католического толка, связанного с переориентацией на Аристотеля и отказом от идей Платона, и последователи которого теперь выступают под видом фомизма и ортодоксальной схоластики. Между тем в XI-XII веке возвращается философско-лингвистический спор о взаимоотношениях слов и понятий вместе с противостоянием реалистов и номиналистов. Первые из них полагали, что всеобщие понятия, выраженные словом, действительно существуют и предшествуют своим предметам и явлениям; вторые предполагали, что действительно существуют лишь предметы и явления с их взаимоисключающими свойствами, а всеобщие понятия не только не существуют отдельно от своих предметов и явлений, но и не отражают в словах их исключительных свойств. Для одних каждое отдельно взятое слово отражает некую часть общей реальности, а для других оно остаётся всего лишь номинальным показателем. В то же время умеренные номиналисты во главе с П. Абеляром (1079-1142 г.г.), философом-схоластом и богословом, как бы примирились с тем что действительно существуют только лишь отдельные предметы и явления, но вот «общие понятия отдельно не существуют, а выводятся нашим же умом из действительно существующих предметов и явлений и отражают их свойства». Известные символы русского языка, добро и зло, будучи общими для всех понятиями, и под разными словами известные в различных языках, по мнению реалистов, своим абсолютным существованием в идеальном мире предвосхищают злые и добрые дела в мире материальном; по мнению номиналистов, понятий добра и зла реально не существует, а существуют лишь добрые и злые дела, и поэтому добро и зло относительны, и они не могут стоять вне своих предметов и явлений, как абсолютные субстанции, и быть причиной соответствующих поступков, но только их следствием; по мнению умеренных, внёсших в сугубо философский спор вопрос о происхождении слов, добро и зло само по себе не существует, но как понятия, они только отражают некие природные свойства, присущие всем добропорядочным и злонамеренным людям, выражающим их в соответствующих тому словах. Что это за свойства и каким образом каждое из них отразилось на том и на другом имени, остаётся у них без ответа. В целом же реалисты и номиналисты придерживались аномалии, пока умеренные не привнесли в философский спор между ними аналогию. В эпоху Возрождения Р. Пьер (1515-1572 г.г.), один из первых учёных, кто написал грамматику на литературном языке, выступает против схоластики Аристотеля с тезисом: «всё сказанное Аристотелем — ложно». И в языкознании XVII-XVIII века первым, кто выдвинул положение о том, что для выявления близкородственных связей языков решающим оказывается сходство в грамматических значениях, но не в лексике, был известный филолог, иезуит и миссионер Л. Эрвас-и-Пандура (1735-1809 г.г.), который упрочил этим тезис о произвольном обращении слов и сосредоточил всё внимание на создании новой рациональной грамматики и нормативных грамматик и словарей, отодвинув на сотни лет постановку вопроса о происхождении базовой лексики различных языков. В XIX веке развитие компаративистики в области исследований «генетически связанных» языков ограничилось сопоставлением корней и слов, и что важно окончаний, ведь система грамматических значений, как правило, не может быть заимствована. Однако сравнительно-исторического метода оказывается недостаточно для того чтобы выйдти на предковые формы языка, так как исследователи-компаративисты имеют дело только с грамматической моделью словоизменения и не имеют отношения собственно к тому, что именно подлежит изменению, — к основе. Этот недостаток лишь усугублял историзм компаративистики, ведь все возникавшие проблемы в сравнительном языкознании решались в условиях «исторической правды» того времени, когда принцип научности языкознания прежде всего должен соответствовать принципам наукообразной истории, в которой фактами всегда и везде подкрепляется только то, чего ожидают от них политические заказчики. И как следствие этого историзма впервые в истории языкознания создаётся новая школа, появление которой на момент создания журнала «Wörter and Sachen» («Слова и вещи») относится к 1909 году. Целью создания было изучение истории названия в связи с историей вещи. Создатель этой школы «по природе» Э.-М. Х. Шухардт (1842-1927 г.г.), австрийский языковед, работы и статьи которого, в особенности статья «Вещи и имена» (1912 г.) способствовали выделению в языкознании особой отрасли, ономасиологии, говорил: «Слово существует лишь в зависимости от вещи». И согласно Шухардту, вещь относительно названия есть нечто первичное и устойчивое, тогда как название тяготеет к вещи и движется вокруг неё. Само слово «вещь» у него в такой же мере соответствует отношениям, состояниям и действиям в природе вещества (неодушевлённого и одушевлённого, истинного и неистинного). Поэтому представление в отношении между вещью и названием для него возникает не случайно, а закономерно. Также как между объектом и представлением о нём в сознании находится мысль, так и между вещью и названием имеет место представление о них обоих. Благодаря Шухардту изучение истории названия вместе с историей вещи тут же привело к уточнению многих этимологий и развитию исторической семантики. Но стремление всё время обобщать, изолированно рассматривая некоторые слова и звуки в их историческом развитии, у Шухардта, занимавшегося романскими языками, достигла своей крайности. Постановка вопроса о происхождении слов на самой ранней стадии осталась в прошлом и окончательно отодвинута была уже на основании тех нескольких положений, выдвинутых в лингвистической концепции Ф. де Соссюром (1857-1913 г.г.), заложившим основы в семиологии и структурной лингвистике, которые не изменились и по сей день. Во-первых, это известное положение о произвольности в слове, которую нужно понимать не как означающее, спонтанно избираемое говорящими, но как ничем необъяснимое по отношению к означаемому, с которым у него в действительности нет и не может быть никакой существенной связи. Во-вторых, это положение о линейности слова, как состоянии его развития только в одном измерении — во времени. Означающее «развёртывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками». В-третьих, это его традиционность как навязывание окружающим. Все самые смелые решения, когда-либо уже принимавшиеся лингвистами, сегодня могут быть оправданы лишь тем, что в своё время у них в распоряжении не оказалось подходящего способа объяснения произвольно возникающих в уме имён и образов, в течение длительного времени передававшихся из одного поколения в другое. Как и писал К. Г. Маркс (1818-1883 г.г.), философ и общественный деятель, капитальные труды которого в революционные годы и в советское время возымели характер эпигонства: «Название какой-либо вещи не имеет ничего общего с её природой. Я решительно ничего не знаю о данном человеке, если знаю только, что его зовут Яковом», — вывод достойный схоластики Аристотеля. И важным достижением ещё в арабской языковедческой мысли стало признание того факта, что количество знаков очень и очень ограничено, а количество значений бесконечно. И первым, кто собирался внести хоть какую-то ясность в это положение, был представитель психологического направления в российской школе языкознания А. А. Потебня (1835-1891 г.г.), развивший тезис Гумбольдта о том, что понимание одновременно оказывается недопониманием, представивши «непонимание» не только лишь как обязательное отклонение какой-либо мысли от истинного, но как «понимание по своему» и творческую работу слушающего: «каждый понимает слово по своему, но внешняя форма слова проникнута объективной мыслью, независимой от понимания отдельных лиц». Потебня полагал, что возбуждение, производимое в нервной системе у людей, становится поводом для появления собственных мыслей, а вместе с ними всё новых значений у слова, объясняя этим, «почему в одном и том же языке может быть много слов для обозначения одного и того же предмета, и наоборот, одно слово, совершенно согласно с требованием языка, может обозначать предметы разнородные». Чувствуя разницу между двумя понятиями, «слова» и «речи», он достаточно близко подошёл к пониманию слова древнеиндийскими грамматиками и речи в понимании древнерусских книжников (др.-рус. сиречь): «действительная жизнь слова совершается в речи», «в действительности нам дана только речь», «значение слова реализуется только в речи», «изолированное слово мертво, не функционирует и не обнаруживает ни своих лексических, ни тем более формальных свойств, потому что их не имеет». Конечно внутренние причины никак не объясняют явление человеческой речи, потому что экспрессивные значения эмоциональны и возникли по субъективным причинам вследствие внешнего давления, будучи вторичными по отношению к импрессии, впечатлению, значение от которого возникло уже по объективным причинам и без какого-либо давления извне. В германской языковедческой науке психологизм формируется как учение идеологической направленности. Немецкий романтизм в течение XVIII-XIX веков должен был сформировать идейные достижения наций, но в течение XX века принял крайние меры по их уничтожению. Немецкие романтики не были расистами, но их учёная вольность, которую они позволяли себе в некоторых рассуждениях о языках и народах, позднее была использована расистами. Вообще же в западноевропейской традиции всегда было свойственно постулировать, исходя из «патриотических» побуждений. Так, нидерландский врач и гуманист И. Г. Бекан (1519-1572 г.г.) из Антверпена, более всего известный лингвистическими работами, попытался возвести все языки к своему родному языку, голландскому. Или шведский учёный У. И. Рудбек (1630-1702 г.г.) из Вестероса и автор нашумевшего сочинения «Атлантида», пришёл к выводу, что его родная страна Швеция — прародина человечества. Ностратическая же гипотеза, а затем теория, возникает как способ избежать самодовлеющего психологизма в науке и как следствие пан-национальной идеологии под видом германизма, семитизма, тюркизма или славянизма и поэтому с практической точки зрения недостаточно основательна даже для того чтобы быть воспринятой наверняка. Возьмём в качестве примера такой символ русского языка как буря «сильный ветер», имеющий сходные символы в семитско-хамитских языках, уральских и алтайских, в индоевропейской языковой общности, что казалось бы может свидетельствовать о некоем изначальном родстве. Однако в этом случае, как впрочем и в других подобных случаях, нет никакой возможности, чтобы совершенно исключить заимствование, пусть и очень древнее, но всё-таки заимствование, происходившее между ними. Ведь слова заимствуются не только из одного родственного языка в другой, но и между неродственными языками. Распространённый символ германской и славянской языковой традиции, сын, имеет лексические и семантические соответствия в литовском языке и в древнеиндийском диалекте. Можно даже привести простые высказывания, которые будут звучать совершенно одинаково в древнеиндийской речи, kas tava sūnus, на литовском, kas tavо sūnus, и сербском, ko je tvoj sin. В связи с этим встаёт вопрос: корню какого языка принадлежит означающее сына? Является ли таковой язык, из которого возникло прежде литовское наречие, потомком или предком древнеиндийского языка? Пришли носители этого языка в незапамятное время с берегов Немана в долину Ганга либо наоборот? Или же они, покинув иную область обитания, частью осели в долине Ганга, а частью расселились по берегам Немана?