В качестве одного из древних родовых названий животного это слово отмечено в активном употреблении только на восточнославянской языковой территории, охватывая лишь небольшую часть западнославянских языков; польское (диал.) sobaka, кашубское и словинское sobaka «сука, пёс». А поэтому и те из примеров данного словоупотребления, которые относятся к бранной лексике, могут быть охарактеризованы как специфические заимствования древнерусского собака в западнославянские диалекты с узкими значениями, как «сварливая женщина» в словацком или «распутный человек» в словинском и тому подобное.
Поскольку налицо факт распространения сугубо русского слова собака, сильно ограниченного территорией Восточной Европы, постольку слово это уже давно стали считать заимствованным из иранского (ср. авест., мид. spaka, афган. spai, парфян. sabah; н.-перс. sag «собака»). Но эта, казалось бы, вполне однозначная этимология, найденная в достоверных формах и оправданных реконструкциях, как отмечает О. Н. Трубачёв, в действительности изобилует хронологическими натяжками и лингвистическими пробелами, а с точки зрения лингвистической географии вообще традиционно напоминает не самые удачные опыты, которые к сожалению весьма многочисленны даже в одном из лучших этимологических словарей русского языка, когда какое-нибудь к примеру северно-великорусское диалектное слово объявляется заимствованным… из какого-нибудь замкнутого тюркского диалекта в Центральной Азии.
Этимологический дискурс об иранском происхождении слова собака возможен лишь при условии, что принимается положение о наиболее раннем по времени лексико-семантическом заимствовании. Самые ранние достоверные сведения о славянско-иранских языковых взаимодействиях связаны с историей Северного Причерноморья в скифскую эпоху. Здесь видимо, желая примириться с фактом территориально ограниченного распространения слова в славянских языках да весьма ранним хронологическим разграничением иранской экспансии к северу от Чёрного моря, К. Мошинский в 1957 году предположил, что это слово sobaka было заимствовано «возможно, где-то около V в. н. э.». Это несмотря на то, что выше означенные ираноязычные формы и реконструкции, из которых берётся праславянская диалектная форма sobaka, относятся к южноиранским языкам и даже более того — все они носят типично персидский характер, а более близкие по форме слова sabah, sabaka появляются гораздо позже как среднеперсидские образования, когда эпоха эффективных иранско-славянских взаимоотношений уже давно прошла. Потому остаётся неясным, как эти слова из территориально удалённых друг от друга диалектов всё-таки появляются у восточнославянских племён. Сравнительно с этим, совсем уж поздними заимствованиями являются южнорусское шах «собака» (1627 г.), польское диалектное saszek то же (из перс. sag, собака). Однако наиболее близкое по времени к упомянутым отношениям авестийское и мидийское spaka~ фонетически не должно было дать славянское sobaka. На этих и сходных с ними других соображениях была основана критика иранской этимологии слова собака одновременно с тщетной попыткой найдти положительный ответ на вопрос о древнеславянском происхождении русского слова.
Вопреки многочисленным взбросам в информационном пространстве, вопрос о вероятном иранском происхождении слова собака ещё окончательно не решён, поскольку данную гипотезу не удалось заменить на другую более убедительную этимологию. Несмотря на все недостатки, решение об иранском заимствовании остаётся общепринятым и в таком недоработанном виде продолжает оказывать зубодробительный эффект в исторических реконструкциях. И против принятой иранской гипотезы свидетельствует не только то существенное обстоятельство, отмеченное ранее, что иранцы, с которыми славяне продолжительно общались со скифской эпохи, говорили на северноиранских языках, но что на основании свидетельств современных языков (осетин. kuʒ «собака») и выявления остатков языка скифов (παγαίη «собака», Гесихий, IV в. н. э.) некоторые учёные вообще сомневаются, что в языках североиранской группы существовала форма spaka~ («собачий» < span?), этимологию которой в свою очередь ещё нужно поискать.
Задача о происхождении того или иного слова не может быть решаемой только лишь в рамках ответа на вопрос: кто у кого и что на самом деле позаимствовал? Ведь в противном случае, если имели место языковые контакты в прошлом, то заимствование лексики могло бы проходить с одинаковым успехом как у одной стороны, так и у другой, независимо от того, кто в культурном отношении и над кем больше всего доминировал. Опыты этимологизирования при обращении к историческому контексту тоже не приводят к удовлетворительным результатам и в дальнейшей ретроспективе оказываются более чем сомнительными, скорее всего ошибочными, поскольку самые ранние упоминания языковых контактов, взятые из письменных источников, как правило не являются первобытными, а фиксируют с большой вероятностью давно сложившиеся отношения, и поэтому особенно заслуживающие внимания и как следствие письменного упоминания. То есть результаты лингвистических исследований не должны стоять в прямой зависимости от методологии другой науки, в данном примере, — исторической. И поэтому ради чистоты метода исторический контекст необходимо отбросить, чтобы затем вернуться к нему снова. Критика чистого метода предполагает, что чистота лингвистических исследований сводится к нахождению этимона и его этиологии. Это значит, что в наше распоряжение предоставляется надлежащий метод вычитывания корневых слогов по складам с фиксацией мотивирующего фактора. Или другими словами, для решения задачи недостаточно будет лишь одного приятия какого-нибудь из двух логически возможных положений: то ли иранцы заимствовали слово у праславян, то ли предки славян позаимствовали его у иранцев. Но достаточно лишь найдти иранскую этимологию персидского spaka или славянское происхождение древнерусского собака с распознаванием мотивирующего фактора в каждом отдельном случае, для того чтобы решить, в языковую картину мира какого языка вписываются эти словообразовательные модели.
Вычитывание корневого слога в производной основе имени существительного женского рода собака предполагает наличие корневых слогов закрытого типа в двух вариантах, {соб} с постфиксом ак и {бак} с префиксом со, и флексией рода в обоих случаях.
Что касается версии о связи праславянского диалектного sobaka с чешским sob «северный олень», выдвинутой одновременно с критикой иранской гипотезы о происхождении древнерусского собака, то она как раз была продиктована теми поисками положительного ответа на вопрос о славянской этимологии, которые опирались на культурно-исторический материал. И. Голуб и Ф. Конечный (1952 г.) характеризуют sob как исключительно чешское, старое, неясное слово, хотя В. Махек (1957 г.), который отмечал это слово уже известным со среднечешской эпохи, также упоминает как верхнее и нижнее лужицкое sob и нижнелужицкое soban «большой вол; северный олень», и для которого, в конечном счёте, слово тоже неясное (ср. болгар. собов лишай «Cladonia rangiferina», как ботаническое название). Помимо принципиальной вероятности новой этимологии (sobaka < sobъ), критика справедливо указала на главный недостаток — невыясненность собственной истории изолированного чешского слова, которое вполне могло б оказаться при надлежащей проверке типологически тождественным русскому соболь (лат. Martes zibellina); тоже особь (др.-рус. собь) «отдельное животное», особа «отдельная личность», собой «отдельно от кого бы то не было», (др.-рус.) собе «себе», как возвратное местоимение. В этом смысле собака ассоциируется как «особенное» животное, которое отличается от всех других животных своим умом и сообразительностью, и как «подсобное» животное, которое помогает и в домашнем хозяйстве и на охоте, хотя бы мотивировалось оно на том основании что и соболь. Дело в том, что и древнерусское собь и старочешское sob (ст.-слав. *собъ) некогда обозначали любое животное, которое попадалось в поле зрения человека, постепенно усваивая значение конкретного животного в зависимости от того, какой хозяйственной деятельностью преимущественно занимались те и другие носители диалектов, — охотой и собирательством или животноводством и земледелием, но вполне возможно, что рыболовством или растениеводством.
Касательно же версии о связи праславянского диалектного sobaka со скифской глоссой παγαίη «собака» Гесихия, жившего в IV веке, многие глоссы у которого, как несомненно утверждается, относятся к значительно более древним эпохам, якобы также заимствованной из иранского spaka, то она в славянском должна бы дать только форму вроде той, которая типологически тождественна формам *paga, *poga без префиксальной структуры s, не только потому, что как таковая структура отсутствует в глоссе Гесихия, но и потому, что в названиях животных она совершенно невероятна, как если бы пёс вдруг стал сопёс и волк — соволк, а лев — слев или тигр — стигр, что в свою очередь окончательно подрывает всю первоначальную этимологию слова sobaka. К тому же следует учитывать, что и скифская глосса является ничем иным, как греческой транскрипцией довольно известного в среде восточноевропейских славян слова поганый, что в контексте нашего исследования буквально значит ‘псиный’, дословно — “животный”, так как язычество ассоциируется с зверинским образом жизни и верой в бесов, как образов богов с животными головами, в первую очередь волчьими и собачьими или медвежьими и бычьими, о чём более подробно можно узнать в статьях Пёс и Пехота. В сравнении поганый язык, то есть «собачий», поганец «щенок» или «сукин сын, сучонок», погань как пренебрежительное отношение к сообществу нежелательных людей. Никоим образом наименование собака не должно было возникнуть на базе корневого слога {бак} с префиксом со, так же как слово бык не могло бы принять форму имени собык или пчела — сопчела. Следовательно, остаётся версия происхождения форм обозначающего собака на базе корневого слога {соб} с постфиксом ак и флексией женского рода а, из которой иранская форма непосредственно не выводится, также как не выводится она из скифской глоссы. Однако авестийская и медийская форма spaka с краткой гласной могла возникнуть как праславянское заимствование слова събъка* [сʌбʌкa] с краткой огласовкой, такой же например как в слове город [горʌдъ], вполне обычной для изустной речи и в момент проговаривания сквозь зубы, приведшей к редукции гласного в иранском. И это не говоря о более позднем заимствовании акающей формы древнерусского собака в среднеперсидском, — sabah, sabaka.
Исключая мнимый корневой слог по признаку ||бк|| из рассмотрения, который ожидаемо принимает такие формы в названиях домашних животных как бык и бука (диал.) «коза», но имеет недопустимый формант со в слове собака, можно теперь уверенно говорить о том, что заданное слово состоит из корневого слога {соб} и постфиксального форманта ак, иногда встречающегося в древнерусских словообразовательных моделях с флексией как женского, так и мужского рода, — длака, срака, коряка или дурак, брак, моряк. Любопытно, что в просторечии приоритеты также расставлены верно, ведь гибрид волка с собакой называется именно волкособ. Определившись с корнеслогом, некоторую сложность может представлять его признак, — ||сб||, так как аналогичный признак с отличными закрывающими фонемами, подробно рассмотренный на примере слова снег и сопутствующей лексики в формате прилагательного цветообозначения синий, серый, сизый, седой, сивый, широко используется для обозначения различных животных или растений. Но за не имением сопутствующего прилагательного с отличной закрывающей фонемой /б/ вероятность отношения древнерусского слова собака к данному лексическому типу весьма невелика, хотя и возможна теоретически. Однако из практических соображений такая вероятность станет менее привлекательной, потому что релевантная форма корнеслога как нельзя лучше подходит к обозначению конкретных животных, в том числе собаки, на основании одного только мотивирующего фактора. В отношении «беглого» [с] релевантными являются звонкий [г] и глухой [к] с промежуточными формами звуковой реализации фрикативного и фарингального соответствия, например, [х], [ғ], [ҡ]. Релевантные формы на базе корнеслога {соб} по признаку ||сб|| и с функцией хватания, цепляния были рассмотрены на типологической лексике в статье Губы, а соответствующие фрикативные формы в статьях Хобот или Зоб. Применительно к такой же лексике в формате собака мотивирующий фактор с функцией могут быть рассмотрены на примере таких слов как пособить, быть на подхвате, подсобное помещение, дополнительная пристройка, необходимая в хозяйственной деятельности площадь, как правило оцепленная и связанная с основной постройкой; то есть помещение, которое всегда рядом, под рукою, на подхвате. Особь, отдельно взятый живой организм, у которого взаимозависимы все ткани и органы, который связан с популяцией инстинктом самосохранения по половому и биологическому признаку; то есть живые организмы мужского и женского пола либо хищники и жертвы в биогеоценозе. Особа, отдельно взятая по социальному признаку личность. Возвратное местоимение собе, или себе, по отношению к особи или особе. Релевантная форма корневого слога находится в плане выражения таких слов как кобыла «лошадь», кобель «пёс; самец собаки» (диал. кабёл «пёс», осетин. k‛abula «щенок, молодая собака», ср.-в.-нем. koppel «свора собак»), кабан «дикая свинья; вепрь, боров». Функционал идеи кобылы рассмотрен на примере однотипного слова зебра и с таким же успехом должен бы рассматриваться наравне с другими типичными образцами лексики. Кабана отличает от иных диких животных наличие чрезмерно длинных клыков-зубов, далеко выступающих из пасти, которыми он может легко подцепить хищников или ухватиться за жертву. Кобель отличается от иных животных своими сильно развитыми охотничьими или сторожевыми навыками, способностью цепляться острыми зубами в жертву и удерживать мёртвой хваткой добычу. Интересно то, что соболь в научной классификации относится к подотряду собакообразных из семейства куньих. Соболь как и другие представители рода куниц (ласка, хорёк, горностай) являются очень сильными для своих размеров хищниками; обладая ловкостью и чрезмерно агрессивным нравом соболь нападает на человека даже в заводских условиях. Кроме того все эти животные довольно любознательны и смышлёны. Кобчик, мелкий вид хищных перелётных птиц рода соколов. Слово кабала также функционально и типично в обозначениях рабских оков и цепей. В этом смысле представляет значительный интерес сабля при концептуальном саблезубый тигр. Перечень можно продолжить, например, кавычки требуются для того чтобы охватить цитату от первого до последнего слова включительно.
В этой связи предоставляет дополнительный материал название собаки в ряде тюркских языков и диалектов огузской и кыпчакской групп: турецкое köpäk (< köbäk «собака») и древнерусское Кобяк, как имя собственное половецкого хана, известное из «Слова о полку Игореве». Тем более, что половцы почитали собак священными и что в древних могилах найдены останки жертвенных животных — собак, разрубленные пополам, а в купе с военным противостоянием половцы получили от русских людей презрительное прозвище собак. Любопытно то, что одно из самых известных прозвищ Сталина, Коба, появилось ещё в его детские годы, которое будучи взрослым он употреблял уже в качестве псевдонима в тех или иных вариациях. В большинстве тюркских языков широко распространено другое название собаки (казах. ит, татар. эт, туркмен. it), поэтому слово köbäk признаётся как будто изолированным в тюркской семье языков и его древность не вызывает сомнений, а также предполагается, что оно употреблялось в языке тюркских племён, соприкасавшихся со славянами на востоке. Однако проблема славянско-тюркских языковых отношений позднего времени разработана пока недостаточно, чтобы датировать их гораздо более ранними временами, чем это делалось до сих пор, что в той же мере относится к славянофинским языковым отношениям. Для сравнения переозвучка палатального k как s в русском слове карась можно проследить на волгофинском и тюркском материале: марийское karaka и удмуртское karaka «карась» в сравнении с казанско-татарским käräkä то же. Хотя бы можно было проследить и на ином общеславянском материале: однозначными в плане и выражения и содержания например являются формы наречий откуда и отсюда. Для сравнения откуда имеем — отсюда получаем.
Здесь мы подошли к тому пониманию, что ответ на вопрос о заимствованиях из одного диалекта в другой не может быть дан положительно до тех пор, пока эти заимствования не будут подтверждены надёжной этиологией соответствующей лексики, этимологически востребованной как с одной, так же с другой стороны, в нашем конкретном примере, — персидского или славянского извода. Сказать иначе, если для чистоты метода требуется обратиться к славянской этимологии древнерусского собака, опираясь на культурно-исторический материал, то ради того чтобы оставаться методологически честными, такие исследования должны быть продиктованы также поиском персидской этимологии парфянского sabah (ср.-перс. sabaka) и авестийско-мидийского spaka, опираясь исключительно на местные древнеперсидские традиции. Однако общей работы по этиологии слов в первую очередь ираноязычных этимонов по всей видимости нет и никогда не было, а по умолчанию всегда считалось и до сих пор считается, что чем старше памятник письменности, в котором находится интересующее слово, тем лучше, и поэтому он объявлялся источником заимствования, пока не будет обнаружен другой ещё более ранний источник. Но даже если это происходило с каким-то литературным памятником, то такие противоречивые источники, как правило, объявлялись фальшивыми и рано или поздно вносились в списки запрещённой литературы. Подобный избирательный подход в источниковедении не должен дать и как правило не даёт исчерпывающих ответов на поставленные вопросы, так как один единственный источник не может заменить собой ту совокупность сведений, для которых находится и место и время в другой наименее известной литературе. И это не говоря о том, что ещё больше памятников до нас просто не дошло, а многие из них если дошли, то в сильно урезанном или пересказанном кем-то виде.
Теперь, когда мы определились с этиологией древнерусского слова, обратимся к историческому контексту и убедимся ещё раз в том, насколько же бесполезно и даже ошибочно примерять методологию исторической науки к лингвистике.
Общее описание персидского языка (VI в. до н. э.-VII в. н. э.) подразделяется на древнеперсидский период (VI в. до н. э.), среднеперсидское время (III в. н. э.) и начало новоперсидской эпохи (VII в. н. э.). Древний период персидского языка обычно связывается с авестийской и мидийской глоссой, так как между VII и VI веком рождается Заратуштра, которому приписывают авторство Авесты, а ещё раньше, между IX и VIII веком, племена мидян переселяются из Средней Азии (по другой версии с территории Северного Кавказа около Каспийского моря) в Иран, другое название которых согласно сообщению Геродота (VII, 62) — арии; в священном писании мидян рассказывается о «стране ариев» (авест. Airyanam Dahyunam). Сравнительно, период бесписьменной скифской эпохи измеряется, начиная от VIII века старой эры и заканчивая IV веком новой; от языка скифов осталось больше двух сотен слов, а также личные имена, топонимы и глоссы из античных и клинописных источников. Собственная история славян начинается около VI века новой эры на Балканах согласно сообщению раннего источника о так называемых sclavini из перечня средневековых названий родов и племён; и есть авторы, которые указывают на дату IV века, противоречащую предыдущей дате, поэтому не столь популярную по сравнению с выдвинутой ранее; письмо у славян появляется гораздо позднее примерно в то же время, что и более раннее из доступных на тот момент литературных произведений XI века. И что важно, с VI века славяне начинают переселяться с тех мест на Балканах, где их застают историографы, по всей известной ойкумене вплоть до IX века, когда и в русских летописях отмечаются довольно развитые славянские политии, развернувшие свою деятельность как на восточноевропейской равнине, так и за её пределами.
Исходя лишь из этих надуманных положений, если не сказать фантастических, неизбежно возникают хронологические натяжки и лингвистические проблемы с географией из-за безусловной топографической привязки. Отсюда, например, непонятно почему у современных языков в северноиранской группе, с которой славяне продолжительно взаимодействовали со скифской эпохи, отсутствует не только южноиранская форма с типично персидским характером, но и скифская реконструкция глоссы IV века, и почему более близкие к древнерусской форме среднеперсидские словообразования появляются, когда времена эффективных иранско-славянских взаимоотношений давно прошли, а новоперсидская вовсе не имеет ничего общего с нею, появление которой в свою очередь связывается с арабскими завоеваниями. И откуда непонятно, например, берётся проблема её изолированности в тюркских языках и диалектах огузской и кыпчакской групп, которые по условию должны были бы контактировать с племенами восточных славян.