Активные значения общеславянского слова не нуждаются в представлении. Но в контексте мотивационной составляющей представляет специальный интерес индоевропейский характер общеславянских значений этого слова: английское nose, датское næse, западно-фризское noas, итальянское naso, каталанское nas, корсиканское nasu, на литовском nosies, люксембургском Nues, немецком Nase, нидерландском neus, по норвежски nese, французски nez, шведски näsa. Также родственные связи есть в древнеиндийском nāsa (ср. санскрит. nāsikā, сингал. nāsaya), латинском nasus, древнепрусском nozy (прус. ponasse «верхняя губа»). Вокализация основ общеславянского характера не отличается от русского слова, за исключениями в украинском, ніс, полабском, nüs.
Интернациональный характер лексики подразумевает языки или их диалекты, удалённые друг от друга не только во времени, но и в пространстве, что в свою очередь наводит на мысль о не линейной функции языковых процессов и в том числе лексических. Иначе в противном случае пришлось бы признать тот факт, что слово переходит от одного народа к другому по воздуху, не выходя из дома, с помощью телепатии, и что переходные формы произвольно перетекают одна в другую, сохраняя при этом строгую хронологическую последовательность от древних индийских и персидских глосс до старославянских или древнерусских изоглосс, не говоря уже о лексике как таковой в современных языках позднего времени. Как будет видно далее, произвольный характер слова действительно имеет место и время, но только тогда, когда в исходных языках мотивационная составляющая на базе корневого слога отсутствует и означающее раскрывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками. О не произвольности в слове надо говорить исключительно в таком контексте, в котором означающее осознанно избирается говорящими и может быть иначе объяснимо по отношению к означаемому как мотивированное, то есть в основе своей действительно имеющее с ним некую вневременную связь. Сознательное отношение к слову могло быть лишь на очень раннем этапе его возникновения, когда смысл слова окончательно ещё не был забыт и ясно читался практически любым носителем языка. И это состояние исконного слова не имеет временных ориентиров, можно сказать что такое положение дел вневременное, однако ему присущи пространственные ориентиры, выражаемые в диалектных чертах, так как оно не могло не возникнуть однажды в каком-нибудь одном единственном месте, а возникнув в одном, со временем приобретает те или иные изменения в других языках или диалектах. Если коротко, то в один и тот же момент времени слово не должно вдруг возникнуть сразу в нескольких местах.
Последнее условие является основополагающим по индоевропейской проблеме с её абстрактным прошлым индоевропейского языка, не учитывающего однако лексические заимствования и языковые ассимиляции, также происходившие и в ещё более отдалённое время. Вопрос — на каком основании всякая изоглосса, бывшая в употреблении или синхронно употребляемая в близкородственных и даже далеко не родственных языках, является общей, принадлежащей им всем по праву происхождения? — в сравнительно-историческом языкознании до сих пор остаётся риторическим. С этой точки зрения частота встречаемости глоссы в очень разных языках имеет отношение к корневой системе каждого из них по отдельности лишь постольку, поскольку не имеет обратного решения. Поэтому обоснование структурного фона изоглоссы на базе корневого слога по признаку на уровне существующей системы языков становится приоритетной задачей и в отношении грамматики русского языка.
Так, имеобраз нос подводится к наименьшей составляющей смысла, константе словоформ ||нс||, с сонорным согласным [н] и глухим свистящим [с], который в ряде языков артикулируется как звонкий согласный [з]. Например, в русском ноздря глухой [с] перед звонким [д] озвончается, в литовском nosis, латышском nãss «ноздря» (в актуальном латышском nāsis). Так как мягкая хрящевая ткань в носу нередко выдиралась под пытками, существительное «ноздри» возникло вследствие императива «нос дьри!». В сравнении с английским nostril, ноздря (англ. tear, рвать, драть). Поэтому в не славянских языках обозначающие носа и ноздри, как правило, выражены изоглоссами, в противном случае с большой вероятностью могут иметь место заимствования. Если например санскритским nāsā обозначают и ноздри, и нос, то в ирландском нос — srón, ноздря — nostril, исландском — nef и nös, в литовском nosies и šnervė, латышском deguns и nāsis, в итальянском — naso и narice, французском — nez и narine соответственно.
Дальше, прежде чем приступить к описанию признака по функции необходимо сфокусироваться на перцепции носа, — на том, с чем в языковом самосознании ассоциируется концепт «нос», и тем самым определив функцию имеобраза как перцептивную. В языковой картине мира восприятие носа наиболее адекватно понятию хобота с похожими функциями. И отчасти в этом можно убедиться на примере выдающейся головы животного, нос акулы, отчего обозначающие как носа, так и головы в иных языках оказываются такими же изоглоссами. Так, на древнескандинавском nôs, морда, на древнеиндийском gonasā, коровья морда. Убеждает в этом отчасти и другое животное, — носорог, и сильно выступающая лицевая часть судна, нос корабля, или земная поверхность, выходящая далеко с морем, рекой или озером: Мыс Пикшуев, например, получает соответствующее название Тонкий Нос. Эта изоглосса зафиксирована в значении мыса в верхнем и нижненемецком — nase, древнеисландском — nes, как бы независимо от того же русского нос «мыс». Концептемы носа, как его значения в разном контексте, точно подсказывают, что подобное эволюционное приспособление необходимо не столько для того, чтобы дышать через него, сколько к тому, чтобы выдаваясь как можно больше и дальше вперёд проходить сквозь водную и земную стихии, пробивать насквозь плотную массу и труднодоступные заграждения, выполняя различные вспомогательные функции в жизнедеятельности организмов. Стало быть отверстие по определению может быть носовым только в том случае, если сквозные ходы ведут через нос. Ключевое слово, которое выражает идеальный смысл носа и предполагает его перцептивную функцию, должно быть одного и того же корня и означать либо действие, либо отношение, насколько позволяет грамматика и стилистика языка. И данному условию полностью удовлетворяет имя действительное пронзать с однотипным корнем нз, как в слове заноза, то что выдаёт себя пронзительной болью, или нанизать, продеть сквозь что-либо (нитку через игольное ушко, ожерелье). Тонко развитое обоняние у животных обеспечивается сверхчувствительными рецепторами носа, с помощью которых животное как будто сканирует, в контексте нашего исследования пронизывает пространство вокруг, получая жизненноважную информацию и в виде запахов, отчего обозначающее обоняния в русском языке также оказывается изоглоссой — нюх, сравнительно с финским nuuskia «нюхать» и древнесеверной лексемой nӯsa то же. Сравнивая с культовой концепцией, остаться с носом, когда ничего выдающегося, кроме собственного носа, уже не осталось. Интересно дополнить, что в произведении Н. В. Гоголя, «Шинель», у одного из главных действующих персонажей на месте головы появляется один большой нос. То же заносчивый, как заноза в одном месте.
Затем необходимо обратить внимание на одну весьма не маловажную деталь: в позднем индоевропейском языке, уже разошедшемся на свои территориальные диалекты и местные говоры, фонемы фрикативного ряда являются следствием звуковых изменений релевантных согласных. Поэтому на очень ранней стадии того же языка в отсутствие фрикативных согласных лексика как правило имеет характер релевантности. То есть, консонантные изменения позднейшей стадии не возникают произвольно на пустом месте, а имеют характер не произвольных отношений, когда каждое фрикативное следствие имеет релевантную причину. Это лишь убеждает нас в том, что процесс возникновения исторически бывших и реально существующих языков не может быть линейным. Как следствие того процесса, зубной спирант или так называемая «беглая» фонема /с/ появляется на фоне позднейших звуковых дивергенций звонких и глухих придыхательных [ғ] и [х], как фарингальных фрикативов, восходящих к релевантным согласным эксплозивного происхождения, [г] или [к]. Отсюда следует, что фарингальные фрикативы и релевантные согласные в позиции чётной или не чётной фонемы нельзя не учитывать при рассмотрении лексической формы в объёме понятия изоглоссы. И это объясняет, почему действительное проникать с однотипным корнем ник также отражает перцептивную функцию носа. Проницательность как острота восприятия, способность вникать в смысл воспринимаемого. Или то же возникновение как острота появления на свет, перед глазами, как некий прорыв, пробой, приход, прилёт. И тем интереснее, если это объясняет другие изоглоссы, обозначающие нос, как санскритское nakra (хинд. naak) и nāka для целой группы многочисленных индийских языков, как бходжпури, гуджарати, бенгали, майтхили, маратхи, панджаби, а также для непальского; и в орокском naksa. И уж наверняка это с лихвой объясняет русское нюх как промежуточную форму полабского nüs и релевантного ноукъ* с инвариантом ноугъ*, сравнив с актуальной формой действительного понукать, подстёгивать животное чем-то острым (палкой, шпорами, плетью).
Теперь, когда не произвольный характер отношений языковых процессов в том числе лексико-семантических более менее очевиден, самое время перейдти на следующий уровень восприятия. В славянских языках словом нога обозначают выдающуюся часть тела животного или нижнюю конечность человека, которая является антиподом его верхней конечности, — руки. На древнепрусском языке naga «ступня» и то же на древнеиндийском диалекте, aŋghris. Значение ступни здесь не случайное, так как стопа является выдающейся (читать: выступающей) частью ноги, без которой вся нога теряет свой смысл. Родственные с литовским naga «копыто», эти слова сигнализируют о том, с помощью чего животные или человек оказываются таки способными преодолевать препятствия, проникать в труднодоступные места. Либо хищные животные своими передними и задними конечностями, а человек верхними и нижними, настигают свою добычу, вонзая в неё свои руки-ноги-носы. Зачастую животные пользуются своими передними конечностями как человек верхними, что и отражено на латышском языке, где nagas «обе руки; руки и ноги», вполне сопоставимое с названием головоногого в различных языках, таким как осьминог. В мире животных лишь только змеи представляют собой одну сплошную конечность, то есть, всё их тело выполняет одновременно функцию и ног и рук. По всей видимости в связи с этим мотивом в древнеиндийской мифологии наги — баснословные существа с человеческим торсом и головой и телом змеи вместо ног (санскрит. nāga «змей; королевская кобра»). Ноготь как неотъемлемая часть пальцев на руках и ногах животных и человека, ведь и когти есть ничто иное как те же длинные острые ногти, чтобы вонзать их в тело жертвы во время охоты. В литовском языке nãgas «ноготь» не актуально, а в латышском актуально nagu «ноготь» и nags «коготь» (др.-в.-нем. nagal «ноготь», лат. unguis то же, др.-ирл. ingen также). И то и другое значение сохраняются за древнеиндийским nakham и новоперсидским naχun — «ноготь, коготь». Вместе с этими типичными значениями изоглосс достаточно надёжно этимологизируются такие слова как нагайка, ножовка, ножницы или наждак с этимоном нож и релевантной формой ногъ* или нагъ*. Сравнительно нагота у человека обозначает полностью оголённые ноги, свободные от одежды, причём только лишь голый торс на эту наготу как раз не указывает. Значение действия носить должно связываться с перцептивной функцией рук-ног-носов согласно культовой концепции где тебя ноги носят; в сравнении с такой же формой не совершённого вида нести, например, нести своё тело.
Таким образом интернациональный характер типичных имён и образов нельзя объяснить только общностью происхождения языков, имеющих значительные временные и пространственные ограничения, или их индоевропейским корнем в частности. Он должен быть объясним лишь исходя из того, что исторические изменения в грамматике, лексике и семантике, присущие языку, не возникают произвольно, сами по себе, а подчиняются определённым правилам и нормам, то есть увязываются с не линейными процессами, протекающими в системе. Из этого следует, что имеющие место звуковые изменения в языке происходят под влиянием и на основе протоформ означающих с моно и биконсонантной базой.
В отличие от гласных, звуковые изменения, происходящие с согласными легко конкретизируются относительно мотивационных составляющих по признакам и на базе корневого слога. И это в какой-то степени объясняет, почему на очень раннем этапе возникновения человеческой речи не могло быть никаких других согласных фрикативного ряда, кроме эксплозивных, звонких глухих взрывных, которые всегда остаются релевантными по отношению к ним. Поэтому только благодаря мотивационной составляющей оказывается возможным определить, к какой эксплозивной восходит тот или иной фрикатив или аффриката. Стало быть наличие фрикативных согласных и аффрикат указывает на более позднее время происхождения изоглосс по сравнению с их эксплозивными лексемами, как релевантными формами. И эту же закономерность можно будет наблюдать в исключительных случаях на примере лексики с сонорными согласными (мыс → нос).